День: 23.11.2025

Российские кинотеатры поддались «Сентиментальной ценности» — новому фильму Йоакима Триера, который получил на Каннском кинофестивале Гран-при жюри. Там же норвежцу прочили главную пальмовую ветвь, но нашелся конкурент, чья победа не вызвала возражений: статуэтку увез Джафар Панахи с «Простой случайностью» (её прокат, увы, запретили в России). Как Триер возводит целый дом семейных драм, рассказывает Алексей Филиппов.

фото: «Сентиментальная ценность» (2025) / NEON, A-One
В Осло на улице Томаса Хефти с 1892 года красуется дом Сигурда Гульдбрандсена, возведенный для одного из норвежских торговцев. Под занавес XIX века в городе происходил строительный бум, позволивший в разных кварталах зацвести стилям ар-нуво, неоренессанс и необарокко. Впрочем, сказочного вида избу на северо-западе мегаполиса иногда записывают и в образцы самобытного драгестиля (dragestil), взошедшего на фундаменте викингских и средневековых традиций с вкраплениями романтического национализма. Большая идея европейских художников о возможности/необходимости отразить народную идентичность вскоре столкнется с уродливым отражением под стягом Третьего Рейха, что обернется для города и мира оккупацией с глубокой исторической травмой.

Именно здесь разворачиваются события многоэтажной трагикомедии Йоакима Триера — норвежского постановщика, когда-то увековечившего «Осло, 31 августа», дебютировавшего в США «Громче, чем бомбы», а недавно рассказавшего про «Худшего человека на свете». «Сентиментальная ценность» продолжает душещипательные променады режиссера по родным, но холодным улицам, где особенно явственно и хрустко ощущаются слова классика: «Не счесть разлук во Вселенной этой». Усадьба-драккар здесь наблюдает душевные терзания нескольких поколений семейства Борг, рождавшихся и умиравших в одних и тех же комнатах, оставляя потомкам не только цвет волос или зрачков, но и вечную грустинку в уголках глаз. Притаившуюся где-то в коридорах фамильного гнезда и, вероятно, ДНК вселенскую грусть, которую принято разгонять бурной (творческой) деятельностью, а не разговорами по душам.

фото: «Сентиментальная ценность» (2025) / NEON, A-One
И вот они здесь: наше время, далекие и близкие родственники собираются на похороны Сессиль Борг — психологини, десятилетиями врачевавшей чужие трещины прямо в этом здании. Дочери Нора и Агнес (Ренате Реинсве и Инга Ибсдоттер Лиллеос), театральная актриса и специалистка по истории, сдержанно принимают соболезнования. Они тревожно оживают лишь когда на пороге возникает отец, давно покинувший дом, Густав Борг (Стеллан Скарсгард), именитый шведский режиссер, не снимал уже 15 лет и примерно столько же, вероятно, не тревожил эти половицы. Явился он, конечно, не только ради прощания с былой любовью, а с идеей нового фильма. В главной роли он видит Нору, местом действия — родовое жилище, а в сюжетных хитросплетениях использует автобиографические узелки, вроде самоубийства матери, пережившей фашистские пытки во время оккупации.

Дочери не в восторге: папенька всегда был либо фигурой отсутствия, либо катализатором «шума». Так в сочинении за шестой класс, когда задали описать мир от лица неодушевленного объекта, Нора называла ссоры родителей. Посвятив рукопись жилищу, она задумывалась об его предпочтениях: нравится ли ему быть наполненным людьми или наоборот облегченно пустовать, щекотно ли стенам — и чувствует ли здание боль от упавших или разбившихся предметов. Такой пролог настраивает на мысль, что постройка на улице Хефти дышит и слышит, всё помнит и, конечно, сохраняет мимолетные следы дорогих обитателей. Казалось бы, Триер с порога выдает зрителям ключи от устройства фильма: разумеется, дом — один из центральных персонажей. Как будто города и здания не проявляют себя автоматически, когда на них наводят камеру.

фото: «Сентиментальная ценность» (2025) / NEON, A-One
Впрочем, родина Боргов действительно старается, неся на полках и стенах чуть ли не полсотни произведений искусств (все они перечислены в титрах: от сюрреалиста Яна Бейкера до плакатов Эдварда Мунка и Василия Кандинского). Крупные планы основательной трещины, задевающей будто бы весь род, и записки «Не забудь выключить плиту» точечно поддерживают эту связь, но — на контрасте с трогательным сочинением Норы — у персонажей нет химии с родовым гнездом, только механические привычки. Подслушать разговор в бывшем мамином кабинете через печку, выбежать на улицу коротким путем — Триер и его постоянный соавтор Эскиль Вогт оставляет достаточно воздуха, чтобы зрители наполнили помещение собственными воспоминаниями и травмами. Неслучайно максимум экранного времени достается гостиной и коридору — просторным местам, где почти ничто не цепляет взгляд. «Сентиментальная ценность» с чеховской сердечностью апеллирует к связи времен и поколений, но больше фокусируется на переходных состояниях, молчаливом ожидании перемены участи.

Так довольно двусмысленно в фильме показаны спектакли Норы: мандраж до поднятия занавеса, переходящий в паническую атаку, мгновенно сменяется одобрительным гулом в фойе, где гости вечера чествуют талант артистки. Её искусство подобно забытью, мимолетному побегу из тревожного ожидания в не менее тягостные похвалы. Жажда видимости, которую так редко дарил отец: более приземленная Агнес, привыкшая разговаривать с архивными папками, в какой-то момент говорит Густаву об этом напрямую. На съемочной площадке он заставлял актеров чувствовать себя важнейшими людьми на свете, но стоило ему отвести взгляд — как отеческое тепло заменяла холодная пустота. Снявшаяся у него в небольшой роли девочка прекрасно знала это чувство. Тем ироничнее, что Триер «вырезает» спектакли из повествования: Борг-старший с трудом переносит театр, а выступление Норы высидел лишь до середины, хотя и признает её искусность.

фото: «Сентиментальная ценность» (2025) / NEON, A-One
При этом заурядные планы Густава — сюжетные и операторские — норвежский режиссер зачем-то показывает, заставляя сомневаться в ярлыке «живой классик». Как и Йоаким Триер, он не брезгует лобовыми манипуляциями, помещая под воздушное кружево яркие трагедии: смерть матери, бегство детей от фашистов, добровольный уход из жизни. Идеальной зрительницей его кокетливого спектакля оказывается американская дива Рэйчел Кемп (Эль Фаннинг), наевшаяся стерильных масштабных постановок и жаждущая вызова. В ней борговский душевный эксгибиционизм вызывает ощущение подлинности, как длинный кадр якобы сулит напряженное жизнеподобие. Она готова поверить в анекдот про табурет из IKEA, с которого якобы вешалась мать Густава, и даже перекраситься в его дочь, чтобы проникнуть в таинство семейной трагедии.

Чем ближе развязка, тем очевиднее, что дом на улице Хефти, подлинник и студийная копия, не столько персонаж, сколько фигура речи. Предмет обретает «Сентиментальную ценность» не сам по себе, а исключительно для того, кто смотрит. И как бы каннский лауреат ни пытался выдержать отстраненную, но поддерживающе воздушную интонацию, его симпатию к 70-летнему патриарху трудно не заметить. Это он пишет сочинение «Как я провел эту вечность», испытывая боль в груди от одного взгляда на контрастных дочерей, нордическую версию сестер из «Дряни». Две его драгоценные сентиментальные ценности. Это он воображает их связь в духе эпизода из бергмановской «Персоны», где совмещались лица Лив Ульман и Биби Андерсон. Это он, посмеиваясь над экологическими практиками воспитания, дарит внуку dvd с «Пианисткой» и «Необратимостью», чтобы мальчик «всё понял про женщин» (Гаспару Ноэ, к слову, в титрах выписана благодарность). Наконец, это он верит, что можно написать сценарий, который всех помирит и излечит десятилетия отсутствия.

фото: «Сентиментальная ценность» (2025) / NEON, A-One
В доме Боргов, где бесчеловечные пытки давно лишь зрелище для архива, а единственная актуальная проблема — пустит ли Netflix скандинавский фильм в кинотеатрах, — всё это очень даже реально. Судя по растущей зрительской любви, этот свет надежды достигает нужных коридоров и трещин. Ну и славно, лишь бы не было вины.

«Сентиментальная ценность» в кинотеатрах с 20 ноября.

«Сентиментальная ценность». Тизер с русскими субтитрами

Источник

Российские онлайн-кинотеатры теперь показывают «Снег в моем дворе» — первую за девять лет режиссерскую работу Бакура Бакурадзе, уже успевшую стать событием благодаря фестивалю «Маяк», международному смотру в Шанхае и премии «Белый слон». Размеренный, порою смешной, но преимущественно всё же грустный фильм о мужчинах разной судьбы и парадоксально схожей неустроенности отправляет зрителя в старые районы Тбилиси, где во двориках растет гранат, бродят собаки и потомки тифлисских воров. Словом, продолжается покалеченная войнами и социальными переломами жизнь, способная смутить стороннего наблюдателя матерым неблагополучием. Или, напротив, очаровать волей к жизни, которой дышит это «потерянное поколение».

Две фигуры, как есть — трагические. Режиссер Гиви (его играет сам Бакур Бакурадзе) давно живет в Москве, ездит на дорогой машине и иногда снимает кино. Последний фильм — на его постере гордо помещена пальмовая ветвь Каннского фестиваля — вышел два года назад, с тех пор Гиви живет неясно чем. У него вроде бы появилась интересная задумка для камбэка, но продюсер (Гарик Мартиросян с сигарой) осаживает творца: тебе уже полтинник, хватит мучиться этим авторским кино. Сними блокбастер, заработай денег — время для экспериментов на голодный желудок прошло. Бакурадзе эту режиссерскую дихотомию знает получше многих: прошлый его фильм «Брат Дэян» — драма сербского генерала, скрывающегося от Гаагского трибунала — вышел девять лет назад, после него мхатовская пауза и работа над сценариями космических фильмов Клима Шипенко («Салют-7», «Вызов»). Гиви нуждается в деньгах и решает продать свою квартиру в Тбилиси. Прыгает в машину и отправляется на дальняк, в город детства.

В Тбилиси живет другой мужчина честной судьбы, давний знакомый Гиви — Леван (Леван Гоголадзе). У него ситуация примерно того же склада, но только вместо мук творческого кризиса — тотальное безденежье. Бывший спортсмен, игрок грузинской сборной по регби, влачит жалкое существование в пыльной халупе. В недавнем прошлом от него ушла жена, забрала с собой детей (к ее чести — разрешает с ними видеться и даже снабжает игрушками, которые он дарит от своего имени). Потом спортсмена на пенсии разбил инсульт, на этом фоне обострился диабет. Леван питается макаронами и гречкой (которые ему противопоказаны), много курит и закидывается рецептурным диазепамом — потом лежит мешком. Его круг общения ограничен тбилисской шпаной: магазинными воришками, словоохотливым и немного сумасшедшим братцем, слушать которого уже невмоготу. Единственная отрада — две собаки, Джесси Большая и Джесси Маленькая. Ну и интернет, в который мужчина выходит со старенького ноутбука с западающими клавишами. В Сети Леван и Гиви чудом нашлись и вспомнили друг о друге: однокашники, которых жизнь много лет назад раскидала по разным странам и стратам, заводят долгую беседу. Гиви предлагает Левану подработку: ежедневно вести дневник, описывая свою жизнь. Вознаграждение скромное — всего пять лари в день. Зато при деле и под каким-никаким присмотром, а московскому режиссеру — фактура для нового фильма.

Кино повторило реальность. О жизни Левана Бакур Бакурадзе узнал из социальных сетей, начал ему понемногу помогать. А тот, в свою очередь, записывать свои наблюдения, которые и стали костяком сюжета «Снега в моем дворе». Получился певучий грузинский неореализм (обошлись без велосипедов), в котором небоскребы-стекляшки нового Тбилиси возвышаются над старыми двориками и неубранными террасами. Кто-то мчит по делам на «Мерседесе», другие, в их числе и Леван, ногами месят снежную хлябь, перебиваются случайными подачками и мелкими кражами. То стибрят покрышки, то продуктовый обнесут, распихав по карманам рыбные консервы. Леван, может, и полощется где-то на дне городской жизни, но не лишен внутреннего стержня: попрошайничает молодо и нагло, может даже у префекта денег стрельнуть. Обещает разблокировать в скайпе своего болтливого родственника, если тот заплатит 500 лари — бесплатно выслушивать всю эту чушь нет ни сил, ни желания. Циничность бродяги слетает с персонажа редко, но неизменно к месту: «Снег в моем дворе» изобилует трогательными сценами, в которых герой заботится о своих собачках или увлеченно собирает с детьми конструктор. И великодушно прощает солдата-срочника, решившего обобрать гранатовое дерево в его дворе — отложив нож, предлагает поделить добытое пополам, да и разойтись с миром.

Это не обреченное умирание, которым часто пропитаны фильмы о бездомных и отверженных. Скорее, просто такая жизнь, наполненная сожалениями и маленькими радостями. Сегодня на столе появилась кола (без сахара) и есть надежда, что городская администрация отдаст скопившийся у нее металлолом. Завтра продавщица тактично не заметит, как Леван ворует у нее из-под прилавка сигареты — еще и вино в долг даст, и дворнягам костей. На стене, прямо над кроватью Левана, висит детский рисунок. Его дети взрослеют — это хорошо, но недалек тот час, когда они устыдятся своего бедного приходящего папы — вот это уже невыносимо. Собаки — смертны, но недавно Леван во сне беседовал с Богом и видел Рай, в которой все псы попадают. Товарищи по ремеслу улетают пошуршать по европейским столицам, но одиночество ненадолго — они вернутся, чтобы перезимовать в родном Тбилиси. Да и Гиви вот-вот приедет, обещал привезти свой старый ноутбук. Наверное, все наладится.

Чего нельзя сказать о его московском визави — «Снег в моем дворе» бережно относится к Левану, но довольно жесток к режиссеру Гиви. Меланхоличный автор пребывает в состоянии застоя: ему не снимается и не любится, даже фары на внедорожнике стали светить как-то тусклее. Хотя с автомобильной оптикой, как выясняется к финалу, все в порядке — проблему надо искать в прокладке между сиденьем и рулевым колесом. Двое мужчин средних лет вышли из одной школы, выросли на одних тбилисских улочках. Даже ели одинаковые серые макароны, которые помогли выжить во время долгой гражданской войны. Один оказался в модном скандинавском минимализме московских гостиных, у другого не закрывается входная дверь (да и от кого ее, собственно, запирать?). Оба уже не тонут в проблемах, а, как в старом анекдоте, плавают в них уверенным кролем.

Бакуру Бакурадзе не впервой искать героя там, где прочие отыщут маргинальный элемент («Шультес»), военного преступника («Брат Дэян»), ну в лучшем случае — непримечательного обывателя из глубинки («Охотник»). Теперь его героем становится поколение потерявшихся мужчин, которые бродят по городу своего детства. Стреляют сигареты, спасают котят, отогревают промокшие ноги феном. Они не хотят ни с кем разговаривать, но очень обеспокоены, если им никто не звонит. Лучшей характеристики для мужчин слегка за пятьдесят и не придумать — такой вот лайфстайл, отчего-то совсем не гнетущий. Напротив, транслирующий надежду на успех безнадежного дела.

Снег в моем дворе в онлайн-кинотеатрах с 22 ноября.

«Снег в моём дворе»

Источник